Далеко-далеко, где русалка хотела ноги, где расскажут про Ктулху, и кракены, правда, были,
все считают меня молчаливым и одиноким. Но они заблуждаются. Разве они слепые?
У кота моего сорок лап, двадцать глаз медовых. Кот катает по комнате мячик, смешно и скоро. Его любят кудрявые дети, чужие вдовы, они гладят кота, когда мы навещаем город.
Я рыбак, и такое занятие мне по нраву: деревянная смелая лодка и белый парус. Я меняю улов на консервы, чаи и травы,
у сапожника в лавке сапог покупаю пару. У портного — брезентовый плащ, у китайца — сети.
А мой кот оставляет повсюду следы, как метки.
А мой кот, ни черта не горюя, идёт и светит. Он рассветно-закатной породы, до жути редкий.
У кота моего десять пятен горят на морде, десять медных шерстинок пылают огнём на пузе. И особенно летом, особенно если в море. Кот посмотрит лукаво, чернильный зрачок свой сузит.
В тот же миг утихают все бури, шторма и шквалы. Надувается парус попутным и тёплым югом.
А язык у котейки шершавый и ярко-алый, в нашей скромной команде пушистый заместо юнги.
У кота моего переноска — почти кабина, сотни звездных ночей, разделённых на сотни порций.
На закате котяра дугой выгибает спину, и поэтому — как же иначе — заходит солнце, погружается в воду, лучи заправляет в бреши.
А мой кот — ретранслятор надежды и шах гарема —
всё мурлычет ему колыбельную, очень нежно, ведь с невыспатым солнцем наутро одни проблемы.
Чтобы солнце проснулось — туман раздирает в клочья. А потом улыбнётся довольно и рядом сядет.
Он закатно-рассветной породы, но дело вот в чём:
у кота моего девять жизней. И я десятой.
Он ложится со мной и когтями стучит, как дождик. У кота моего нет хвоста. Но и смерти тоже.
#svirel_poetry
